Женщина на заданную тему [Повесть из сборника "Женщина на заданную тему"] - Елена Минкина-Тайчер

Интересно, — думаю я, — почему Рахель не ушла от Иакова после его ночи с Леей? Неужели она поверила, что нормальный человек может перепутать любимую женщину с ее сестрой? Но ведь он и дальше жил с Леей, спал с ней, рожал своих бесконечных сыновей? Почему Рахель принимала его, любила, мечтала о собственных детях? Может быть, мы чего–то не знаем? Может быть, он читал ей безумные стихи? Целовал пальцы ног, дрожа от нежности? Молился, как на единственную радость и надежду?

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

по сердцу моему…

Откуда чужой благополучный израильтянин знает эти слова? Как он может понять мою тоску и смятение?

Вернись ко мне скорее:

Мне страшно без тебя,

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя.

Он шутит? Смеется?

Уже месяц я тону во всей любви, тоске и нежности, какую только сумело высказать человечество. По крайней мере, на русском языке.

Я не читала стихи с пятнадцати лет. После смерти отца и романа с Тимуром я хотела навсегда забыть их жуткий обман, их жестокую завораживающую силу и месть.

И назови лесного зверя братом,

И не проси у Бога ничего.

Нет, так не смеются. Так не говорят от скуки или безделья. Так не целуют чужую женщину при случайном свидании.

Вчера он написал, что хочет приехать в Москву в январе, без всякого конгресса, просто нашлась любимая тетя, которую не видел тридцать лет.

Можно ли любить человека и не видеть тридцать лет? Можно ли тосковать по одной женщине и при этом мирно жить с другой, ходить за покупками, строить планы на отпуск? Что мне делать, Господи, что мне делать?

— Сергей Константинович, — умоляюще говорю я боссу, — мне нужно поехать в Москву. Хотя бы на неделю.

— Ну, ты даешь, Розенфельд! То в Геттинген, то в Москву, а работать Пушкин будет?! Два новых договора подписали.

— Но я не вместо работы, я все понимаю. Пусть будет отпуск за свой счет, а?

— Отпуск в Москве? В январе?

— Да. Отвлекусь немного, по театрам похожу. У меня там тетя старенькая. Болеет

— Розенфельд, ты такое кино смотрела, «Берегись автомобиля» называется? Там один человек тоже по больным родственникам ездил, брал отпуск за свой счет. А потом оказалось, что крадеными машинами торгует.

— Сергей Константиныч, — шепчу я, — как вы догадались?! Толкну два мерса и сразу назад! Только никому не выдавайте, а? Вроде, я в командировке. Век за вас молиться буду!

— Серьезнее нужно быть, Ира, — вздыхает босс, — роман закрутила, так и скажи, что я, не человек? Бери за счет летнего отпуска, знай мою доброту!

Холодная вода студит усталые ступни

Он страшно волновался, точно глупый восьмиклассник. Приехал почти за час, купил розу, нелепо дорогую, но очень красивую и свежую на длинном–длинном стебле. Сразу увидел в толпе выходящих пассажиров знакомую темную голову, она постриглась еще короче и от этого казалась еще моложе. Знакомый чемоданчик висел на длинном ремне через плечо, короткая шубка ей удивительно шла, подбородок прятался в пушистом воротнике. Совсем девчонка! Она его не замечала, спокойно стояла в стороне, почти не оглядываясь. Потом все–таки замахала рукой, заспешила.

Накануне с трудом нашел теткин дом, где–то на серой окраине, от метро еще трясся несколько остановок в гулком холодном троллейбусе. Непонятно, какой шутник назвал этот тоскливый район Сиреневым бульваром. Тетка долго бепомощно плакала, обнимала сухими дрожащими руками. Потом засуетилась, стала доставать разноцветные кастрюльки с облезлыми цветочками. Стол накрыла в комнате, долго разглаживала руками твердую, будто фарфоровую, скатерть. Забыто пахло ватрушками и еще чем–то сладким и древним. Не удивился, увидев знакомые синие чашки, такие же, с золотыми цветами. Во всем было сочетание бедности и достоинства, какое можно найти только у старушек: прекрасное резное блюдо в покосившемся шкафчике, тщательно вымытый скрипучий паркет, ковер над просевшей тахтой. В ванной притулилась стиральная машина с ржавым боком, аккуратно прикрытая вышитым полотенцем. Стало стыдно за свои нелепые подарки, все эти синтетические салфетки и коробочки с орехами, бездумно купленные Орной.

Тетка жадно расспрашивала про детей и жену, сокрушалась, что нет фотографий. Мог бы, конечно, подумать заранее. Она тихо огорчилась, услышав про номер в отеле, но, кажется, и обрадовалась. Наверное, не знала, как следует кормить и занимать иностранного племянника.

Отель заказал в том же районе, — высокие нескладные строения, оставшиеся от когда–то проходившей в Москве олимпиады. Но номера были относительно дешевы, метро рядом, и прямо за окнами виднелся огромный парк, похожий на лес…

Было прекрасно и странно поселиться с ней в одной комнате, с утра гуляли в парке, бродили по еле заметным дорожкам, разглядывали старую церковь. Возвращались продрогшие, раздевались и вешали одежду в шкаф, как старые супруги. Потом долго лежали, обнявшись. Он все целовал ее, бесконечно целовал, все никак не мог оторваться от этого тепла и нежности. Потом все–таки выбирались в город, обедали в каком–нибудь ресторанчике, долго сидели за остывающим кофе. Хотелось рассказать ей всю жизнь, про университет, женитьбу, ссоры с родителями. Она слушала очень внимательно, держа его руку обеими ладонями, голова кружилась от этой тихой ласки, и непонятно было, куда и зачем спешить и возвращаться.

Они уже сто раз все обсудили, — не было никакого выхода, по крайней мере, на ближайшие годы, пока не подрастут дети. И все равно он не выживет в России, не вынесет этого двойного предательства.

Она все понимала, она удивительно все понимала. И он понимал, что ей никак не выбраться в Израиль, — страшно везти сына, рожденного от мусульманина, невозможно бросить мать и бабушку…

Он встречал меня на вокзале. Красивый, не по погоде одетый иностранец с розой в опущенной руке. Почему–то не хотелось спешить.

— Яшенька, — позвала я шепотом, — Яшенька, родненький, ты настоящий?

Да, он был настоящим. Настоящие теплые смеющиеся глаза, настоящая чудесно колючая щека на моей щеке, настоящая рука, крепко сжавшая мою ладонь.

Твои руки черны от загару

Твои ногти светлее стекла…

И тетя оказалась настоящей, — маленькая старушка в джинсах и длинном толстом свитере. Вот бы рассказать боссу, пусть не издевается!

Каждый вечер мы ходим к ней в гости, в старую пятиэтажку на окраине Москвы. Едем остановку на метро, потом долго идем пешком по серому бульвару, — не хочется залезать в скрипучий троллейбус. По дороге выбираем подарки — огромные желтые груши, французский сыр с зелеными разводами, пирожные в плетеной корзинке.

Тетя радостно всплескивает руками, подает на стол чудесные тонкие чашки, серебряные ложки, настоящие крахмальные салфетки с ручной вышивкой. Она ничего не спрашивает, только постоянно шутит, вспоминает семейные истории и детские проделки «ненаглядного Яшеньки».

— Представляете, деточка, — говорит она, смеясь, — этот иностранец привез мне шаль! Он думает, что у меня за жизнь не накопилось пары десятков шалей и платков. Ну–ка, примерьте! Видите, вам замечательно походит!

Шаль мягкая и уютная, с длинными кистями. Почти такая же есть у моей мамы. И у бабушки тоже. Кажется, одно время была мода на эти платки, но их уже давно никто не носит.

— Оставьте себе, — говорит тетя, — это шаль его матери. Я сама когда–то ей подарила. Подумать только, как легко вещи переживают нас самих! — И она опять смеется, только темные в глубоких морщинах глаза смотрят на меня внимательно и грустно.

Я знаю, что этого не может быть. Не может быть такого родного и единственного человека. Но он — точно такой, абсолютно такой!

Мы медленно бродим по заснеженным дорожкам парка, греемся в глупом стеклянном павильоне. Жизнь напоминает сказку или детскую игру. Не успеваю я что–нибудь пожелать, как Иаков тут же покупает и приносит: ненужные смешные хлопушки, пирожки с картошкой, клюквенный морс химического цвета. И старательно пробует вместе со мной. И смеется, безудержно и беспрерывно смеется. Кстати, мандарины оказались совершенно кислыми, но я все равно все слопала, хотя он порывался выбросить.

Он засыпает мгновенно, это ужасно забавно, — на последней букве фразы вздыхает и проваливается в глубокое ровное дыхание, как маленький. Я лежу тихо–тихо, но все равно он чувствует малейшее движение, поспешно прижимает к себе, обнимает всем телом, руками, ногами, животом …

Конечно, она не ушла, бедная счастливая единственная Рахель. Куда и зачем ей было уходить? И конечно, она знала, что он ничего не станет менять. Так сложилось. У человека есть страна и дом. У человека есть обязанности и ответственность. И жена, которую он любит как плоть от плоти своей. Что положить на другую чашу весов? Только одну свою жизнь? — Не такая большая цена.